Поэзия – тайна соединившихся слов

Мне мило отвлеченное:
Им жизнь я создаю…
Я все уединенное,
Неявное люблю.
Я — раб моих таинственных,
Необычайных снов…
Но для речей единственных
Не знаю здешних слов…

1896 г.

155 лет со дня рождения русской поэтессы,
писательницы, драматурга, критика Зинаиды Гиппиус



Не нужно мне дворцов, благоуханных роз
И чуждых берегов, и моря, и простора!
Я жажду долгого, мерцающего взора.
Простых и тихих слов, простых и теплых слез. —
Немного ласки и участья.
Одной улыбки милых глаз.
Немного сумрака в глубоко мирный час
И капли, только капли счастья!..

Зинаида Гиппиус (1869-1945) родилась в городе Белёве в дворянской семье немецкого происхождения. Её отец был известным по тем временам юристом, который до этого служил обер-прокурором в Сенате. Мать являлась дочерью екатеринбургского оберполицейского и имела прекрасное образование.
Начиная с 7-летнего возраста, Зинаида всерьез увлекается поэзией. Переехав с семьёй в Крым, Зинаида получает огромный простор для занятий любимыми хобби – верховой ездой и литературой. Здесь она создает еще несколько стихотворений с достаточно мрачной и грустной энергетикой.

В 1890 году Зинаида Гиппиус впервые пишет прозу «Простая жизнь». Мережковский - редактор журнала «Вестник Европы», соглашается напечатать прозаическое произведение. Это дебют. После этого, вдохновленная популярностью, девушка создает «В Москве» (1892), «Два сердца» (1892), «Без талисмана» (1893) и «Мелкие волны» (1894). Благодаря тому, что талант поэтессы был ранее признан одним литературным журналом, с этого момента редакторы уже сами предлагают ей публиковаться сначала в «Северном вестнике», потом в «Русской мысли» и других известных на тот момент изданиях.

В 1908–1912 годах Зинаида Гиппиус опубликовала сборники рассказов «Черное по белому» и «Лунные муравьи» — их писательница считала лучшими в своем творчестве. В 1911 году в журнале «Русская мысль» вышел роман Гиппиус «Чертова кукла», который стал частью неоконченной трилогии (третья часть — «Роман-царевич»). В это время писательница под псевдонимом Антон Крайний опубликовала сборник критических статей «Литературный дневник». Гиппиус писала о тех, кто сотрудничал с издательством «Знамя» — им руководил Максим Горький, — и о литературе в традициях классического реализма.

В начале 1920 года Мережковские, Дмитрий Философов и секретарь Гиппиус Владимир Злобин нелегально перешли русско-польскую границу. После недолгого пребывания в Польше, Мережковские навсегда эмигрировали во Францию. Зинаида Гиппиус пережила Дмитрия Мережковского всего на четыре года. 9 сентября 1945 года она скончалась — в возрасте 76 лет. Писательницу похоронили в Париже на русском кладбище Сен-Женевьев-де-Буа в одной могиле с мужем. Зинаида Гиппиус принадлежала к старшему поколению символистов. В 1900-е гг. она была одним из организаторов Религиозно-философских собраний и журнала «Новый путь».

Зинаида Гиппус на полотне Бакста (1906 год)

Современники называли Зинаиду Гиппиус «Сатанессой»,
«реальной ведьмой», «декадентской мадонной» за своеобразную
красоту, острый язык и смелость.

«Я» (От чужого имени)

Я Богом оскорблён навек.
За это я в Него не верю.
Я самый жалкий человек,
Я перед всеми лицемерю.

Во мне — ко мне — больная страсть:
В себя гляжу, сужу, да мерю...
О, если б сила! Если б — власть!
Но я, любя, в себя не верю.

И всё дрожу, и всех боюсь,
Глаза людей меня пугают...
Я не даюсь, я сторонюсь,
Они меня не угадают.

А всё ж уйти я не могу;
С людьми мечтаю, негодую...
Стараясь скрыть от них, что лгу,
О правде Божией толкую, —

И так веду мою игру,
Хоть притворяться надоело...
Есмь только — я... И я — умру!
До правды мне какое дело?

Но не уйду; я слишком слаб;
В лучах любви чужой я греюсь;
Людей и лжи я вечный раб,
И на свободу не надеюсь.

Порой хочу я всех проклясть —
И лишь несмело обижаю...
Во мне — ко мне — больная страсть.
Люблю себя — и презираю.

Юных лет моих желанье…
В летах зрелых не сбылось,
Непременное мечтанье
Как мгновенье пронеслось.

Я мечтал, что с другом нежным
Буду время проводить;
Буду в горе неизбежном
Сердце с ним мое делить.

Я мечтал в любови страстной
Чашу восхищений пить
И с подругою прекрасной
Небо в зависть приводить.

Всё кругом

Страшное, грубое, липкое, грязное,
Жёстко тупое, всегда безобразное,
Медленно рвущее, мелко-нечестное,
Скользкое, стыдное, низкое, тесное,
Явно-довольное, тайно-блудливое,
Плоско-смешное и тошно-трусливое,
Вязко, болотно и тинно застойное,
Жизни и смерти равно недостойное,
Рабское, хамское, гнойное, чёрное,
Изредка серое, в сером упорное,
Вечно лежачее, дьявольски косное,
Глупое, сохлое, сонное, злостное,
Трупно-холодное, жалко-ничтожное,
Непереносное, ложное, ложное!
Но жалоб не надо. Что радости в плаче?
Мы знаем, мы знаем: всё будет иначе.

1904 г.

Как он

Преодолеть без утешенья,
Все пережить и все принять.
И в сердце даже на забвенье
Надежды тайной не питать, -
Но быть, как этот купол синий,
Как он, высокий и простой,
Склоняться любящей пустыней
Над нераскаянной землей.

Вся

Милая, верная, от века Суженая,
Чистый цветок миндаля,
Божьим дыханьем к любви разбуженная,
Радость моя — Земля!
Рощи лимонные — и березовые,
Месяца тихий круг.
Зори Сицилии, зори розовые, —
Пенье таёжных вьюг.
Даль неохватная и неистовая,
Серых болот туман —
Корсика призрачная, аметистовая
Вечером, с берега Канн.
Ласка нежданная, утоляющая
Неутолимую боль,
Шелест, дыханье, память страдающая,
Слез непролитых соль, —
Всю я тебя люблю, Единственная,
Вся ты моя, моя!
Вместе воскреснем, за гранью таинственною,
Вместе, — и ты, и я!

Любовь одна

Единый раз вскипает пеной
И рассыпается волна.
Не может сердце жить изменой,
Измены нет: любовь — одна.
Мы негодуем иль играем,
Иль лжем — но в сердце тишина.
Мы никогда не изменяем:
Душа одна — любовь одна.
Однообразно и пустынно,
Однообразием сильна,
Проходит жизнь… И в жизни длинной
Любовь одна, всегда одна.
Лишь в неизменном — бесконечность,
Лишь в постоянном — глубина.
И дальше путь, и ближе вечность,
И всё ясней: любовь одна.
Любви мы платим нашей кровью,
Но верная душа — верна,
И любим мы одной любовью…
Любовь одна, как смерть одна.

1896 г.

Закат

Освещена последняя сосна.
Под нею темный кряж пушится.
Сейчас погаснет и она.
День конченый — не повторится.
День кончился. Что было в нем?
Не знаю, пролетел, как птица.
Он был обыкновенным днем,
А все-таки — не повторится.

1928 г.

Фото авторское

Талантливая поэтесса, с трудной и странной судьбой.
Она писала и очень интересную прозу.

Мне в своё время очень нравилось стихотворение:

Сегодня

Как скользки улицы отвратные,
Какая стыдь!
Как в эти дни невероятные
Позорно — жить!
Лежим, заплеваны и связаны,
По всем углам.
Плевки матросские размазаны
У нас по лбам.
Столпы, радетели, водители
Давно в бегах.
И только вьются согласители
В своих Це-ках.
Мы стали псами подзаборными,
Не уползти!
Уж разобрал руками черными
Викжель — пути

9 ноября 1917г.


Мы стали злыми и покорными,
Нам не уйти.
Уже развел руками черными
Викжель пути.

(переделка Маяковского)

Очень интересные мысли

З.Н. ГИППИУС

НЕОБХОДИМОЕ О СТИХАХ
Предисловие к первому Собранию стихов (1899-1903)

Стихи мои я в первый раз выпускаю отдельной книгой, и
мне почти жаль, что я это делаю. Не потому, что их написано за
пятнадцать лет слишком мало для книги, и не потому, что
считаю мою книгу хуже всех, без счета издающихся, стихотворных
сборников : нет, я думаю — она и хуже, и лучше многих;
но мне жаль создавать нечто, совершенно бесцельное и никому
ненужное. Собрание, книга стихов в данное время — есть самая
бесцельная, ненужная вещь. Я не хочу этим сказать, что стихи
не нужны . Напротив, я утверждаю, что стихи нужны, даже
необходимы, естественны и вечны. Было время, когда всем
казались нужными целые книги стихов, когда они читались
сплошь, понимались и принимались. Время это — прошлое, не
наше. Современному читателю не нужен, бесполезен сборник
современных стихов. Это и не может быть иначе, и вина (если тут
есть вина) лежит столько же на читателях, сколько на авторах.
Ведь и те, и другие — одинаковые дети своего времени. Ему
подчиняясь, современный поэт утончился и обособился, отделился,
как человек (и, естественно, как стихотворец), от человека, рядом
стоящего, ушел даже не в индивидуализм, а в тесную субъективность.
Именно обособился, перенес центр тяжестив свою особенность, и
поет о ней, потому что в ней видит свой путь, святое своей души.
Это может казаться печальным,но тут нет ничего безнадежного
или мелкого; и опечаленных пусть утешает мысль, что это —
современное, а все "современное”— временно.
Неизбежная одинокая дорога быть может
ведет нас, и в области поэзии, к новому, еще более полному,
общению. Но возвращусь к тому, что есть.
Я считаю естественной и необходимейшей потребностью
человеческой природы — молитву. Каждый человек непременно
молится или стремится к молитве, — все равно, сознает он это
или нет, все равно, в какую форму выливается у него молитва
и к какому Богу обращена. Форма зависит от способностей
и наклонностей каждого. Поэзия вообще, стихосложение
в частности, словесная музыка — это лишь одна из форм, которую
принимает в нашей душе молитва. Поэзия, как определил ее
Баратынский, — "есть полное ощущение данной минуты”.
Быть может, это определение слишком обще для молитвы, - но как
оно близко к ней!
И вот мы, современные стихописатели, покорные вечному
закону человеческой природы, молимся — в стихах, как умеем,
то неудачно, то удачно, но всегда берем наше "свое”, наш центр,
все наше данное ”я” в данную минуту (таковы законы молитвы); —
виноваты ли мы, что каждое "я” теперь сделалось
особенным, одиноким, оторванным от другого "я”, и потому
непонятным ему и ненужным? Нам, каждому, страстно нужна,
понятна и дорога наша молитва, нужно наше стихотворение, —
отражение мгновенной полноты нашего сердца. Но другому,
у которого заветное "свое”— другое, непонятна и чужда моя
молитва. Сознание одиночества еще более отрывает людей
друг от друга, обособляет, заставляет замыкаться душу. Мы
стыдимся своих молитв и, зная, что все равно не сольемся
в них ни с кем, — говорим, слагаем их уже вполголоса, про
себя, намеками, ясными лишь для себя.
Некоторые из нас, стыдясь и печалясь, совсем оставляют
стихотворную форму, как слишком явно-молитвенную, и облекают
иной, сложной и туманной, плотью свое божественное
устремление.
Если есть где-нибудь один, кто поймет нашу молитву, — он
поймет ее и сквозь печаль тумана. Но есть ли он? Есть ли чудо?

Я считаю мои стихи (независимо от того — бездарны они
или талантливы, — не мне судить, да и это к делу не относится)
— очень современными в данном значении слова, то есть очень
обособленными, своеструнными, в своеструнности однообразными,
а потому для других ненужными. Соединение же их
в одной книге — должно казаться просто утомительным. Книга
стихотворений — даже и не вполне ’’обособленного” автора —
чаще всего утомительна. Ведь все-таки каждому стихотворению
соответствует полное ощущение автором данной минуты;
оно вылилось — стихотворение кончилось; следующее — следующая
минута, - уже иная; они разделены временем, жизнью;
а читатель перебегает тут же с одной страницы на другую,
и смены, скользя, только утомляют глаза и слух.
Но, повторяю, было время, когда стихи принимались и понимались
всеми, не утомляли, не раздражали, были нужны
всем. И не оттого, что прежние поэты писали прекрасные стихи,
а теперешние пишут плохие; что толкуют о вырождении стиха,
об исчезновении поэтических талантов! Исчезли не таланты, не
стихи, - исчезла возможность общения именно в молитве,
общность молитвенного порыва. Я утверждаю, что стремление
к ритму, к музыке речи, к воплощению внутреннего трепета
в правильные переливы слов — всегда связано с устремлением
молитвенным, религиозным, по-ту-сторонним, с самым таинственным,
глубоким ядром человеческой души, и что все стихи
всех действительно-поэтов — молитвы. Молитвенны стихи
и прежних наших стихотворцев, - тех, в свое время принятых,
понятных. Был и будет Пушкин; он принят навсегда, он был
и будет нужен; его песни, он сам — как солнце; он вечен, все-
проникающ, но, - как солнце, - неподвижен. То, что есть
молитвы Пушкина, — не утоляет нашего порыва, не уничтожает
нашего искания: он — не цель, не конечный предел, а лишь
некоторое условие существования этого порыва, как солнце не
жизнь, а только одно из условий жизни. Пушкин — вне времени,
зато он и вне нашего пути, исторического и быстрого.
Но вот Некрасов, поэт во времени, любимый и всем в свое
время нужный. И его ’гражданские” песни — были молитвами.
Но молитвы эти оказались у него общими сего современниками.
Дрожали общие струны, пелись хвалы общему Богу. Каковы
они были — все равно. Они замолкли и уже не воскреснут как
молитвословия. Но они звучали широко и были нужны, они
были — общими. Теперь — у каждого из нас отдельный, сознанный
или несознанный, — но свой Бог, а потому так грустны,
беспомощны и бездейственны наши одинокие, лишь нам и дорогие,
молитвы.
Есть и в прошлом один, нам подобный, ” не нужный всем”
поэт: Тютчев. Любят ли его ”все”, понятны ли ”всем” его странные,
лунные гимны, которых он сам стыдился перед другими,
записывал на клочках, о которых избегал говорить? Каким
бесцельным казался и кажется он! Если мы, редкие, немногие
из теперешних, почуяли близость его и его Бога, сливаемся
сердцем с его славословиями, — то ведь нас так мало! И даже
для нас он, Тютчев, все-таки — из прошлого, и его Бог не всегда,
не всей полностью — наш Бог...
Я намеренно не вхожу здесь в оценку величины и малости
того или другого поэта. Вопрос о силе таланта не имеет значения
для тех мыслей, которые мне хотелось высказать. Я думаю,
явись теперь, в наше трудное, острое время, стихотворец,
по существу подобный нам, но гениальный, — и он очутился бы
один на своей узкой вершине; только зубец его скалы был бы
выше, — ближе к небу, — и еще менее внятным казалось бы его
молитвенное пенье. Пока мы не найдем общего Бога, или хоть
не поймем, что стремимся все к Нему, Единственному, — до
тех пор наши молитвы, — наши стихи, — живые для каждого из
нас, — будут непонятны и не нужны ни для кого.


Я вот насквозь читаю, пожалуй, только сборники Тимура Кибирова,
ну и, конечно, «Евгения Онегина».