|
Главный Кинооператор
 
Душа Форума
Регистрация: 09.01.2015
Адрес: г. Краснодар.
Сообщения: 9,453
Репутация:  18375 
|
Свет из полутьмы. Рассказ
Ольга даже не заметила, как у нее постепенно, вопреки желанию, вошло в привычку экономить на всем, как того требовал муж: выключать за собой свет, даже если возвращалась в комнату через минуту, покупать все на скидках, а еще лучше просрочку. Муж нашел такую точку на рынке, где продавался товар с просроченной датой раз в десять дешевле. Как Дима был тогда счастлив, словно выиграл миллион в лотерею!
Он раньше таким не был, а был живым, азартным, с мимикой и вздохами, с растянутыми до дурашливости фразами вроде «а дава-а-ай пое-е-дем в Остроглядово, посмо-о-трим, как там наша чере-е-муха расцвела». И они ехали в дачный поселок, дурачились в электричке, целовались у всех на глазах, он ей шептал на ушко непристойности, от которых краснели щеки и блестели глаза:
— Вот сейчас зайдем в дом, и сразу в спальню…
И черемуха действительно цвела, будто выдыхала белый дым: оглушала запахом, ослепляла белизной.
И вся в цвету черемуха стоит,
А ветер, налетев, цветы срывает —
И, точно снег, по воздуху летит,
И на ресницы девичьи ложится.
Оля всегда вспоминала эти строки и понимала их, потому что даже слезы наворачивались от запаха, от важности момента и от того, что нужный человек рядом.
…Но потом Олина фирма обанкротилась, и ей пришлось искать новую работу. И все что-то не так и не то. А когда вдруг нашла, то Дима сломал ногу, а перелом оказался сложным, понадобилась операция — не дешевая. А потом долгая реабилитация.
Шеф подождал две недели, а потом позвонил, извинился и сообщил, что на его место взяли другого специалиста.
И пришел какой-то ледяной страх: «А как жить?»
Чуть позже заболела Димина мать: обследования, дорогие препараты, сиделка. А потом — Ольгин отец, и та же самая история с сиделками и лекарствами.
И все, что было еще вчера Димой, — сегодня ушло куда-то на запасные пути. Остался бухгалтер, кассир, счетовод, муж с калькулятором.
Он не ругался, не бил кулаком по столу — нет, Дима всегда был очень вежлив, интеллигентен. Он просто молчал, когда обижался, жестко контролировал все траты, не позволяя ничего лишнего, и больше не звал смотреть, как расцвела черемуха. А может, она даже перестала цвести?
Но как-то Дима снова предложил поехать на дачу, и Оля встрепенулась: в груди потеплело, щечки зарумянились. Неужели?
Но Дима добавил:
— Поглядим что там и как, оценим, прикинем. Что ж дача пустая стоит? Недвижимость все же.
И Оля сникла, покладисто кивнув.
Это был его план: добраться туда, составить опись сломанного, испорченного, оценить, во сколько встанет ремонт, и понять, как это можно монетизировать. Может, сдать, или вообще продать.
Оля смиренно согласилась — она никогда не спорила с мужем. Только штопала ему носки, которые стоили сорок рублей, молча гладила его лоснящиеся брюки, стирала перелицованные сорочки, которых стало подозрительно мало — как будто и сам Дима становился все легче, прозрачнее, почти невидимым, как и она сама.
Доехали тихо, мирно, без поцелуев и шуток. На черемуху даже не обратили внимания: ну цветет и цветет.
— Тут нужна радикальная уборка. Сделаем? — Дима глянул на жену с надеждой.
Та бесцветно кивнула. Сделаем. От чего ж не сделать!
— Я на чердак, а ты в кладовке разбери пока, — отдал распоряжение муж.
Оля снова послушно кивнула и принялась за работу без особого энтузиазма: в кладовке, как, пожалуй, у всех людей, был свален всякий ненужный хлам, и сколько ее не разбирай, его не становилось меньше.
На полу справа лежала перевязанная стопка старых журналов «Юность». Выбросить их Оля так и не решилась. Не поднимется рука и сейчас. Скольких авторов она узнала именно из «Юности», сколько счастливых часов своей жизни она провела за чтением.
А вот банки. Еще бабушка консервировала в них огурцы, помидоры, перец, патиссоны. Сто лет уж никто ничего не консервирует, хотя Дима как-то заикнулся — надо выращивать и свое закатывать. Дорого в магазине покупать, да они и не покупали. Но Оля тогда, удивляясь самой себе, дала ему жесткий отпор:
— Мне еще грядок не хватало к моим трем работам.
Это правда, Оля преподавала в двух колледжах и дежурила в одном из них сутки через трое. Дима тоже не был бездельником, но денег все равно не хватало. Уход и лечение двух стариков было весьма затратным.
А вот и куклы из детства, пупсы, их одежда — все аккуратно сложено в коробку «Цебо».
Ольга потянулась к верхней полке, за каким-то бесполезным ящичком, и случайно задела выключатель. Щелк, и вдруг загорелась лампочка. Тусклая, желтоватая, как фонарь под вечерним дождем. Свет в кладовке! А ей и на ум не пришло включить свет. Как-то привыкла уже все делать в полутьме.
Оля постояла так минутку, а может, пять. Потом вздохнула — и впервые за долгое время ей не захотелось ничего выключать.
Она продолжила разбирать старье и вдруг с верхней полки достала железную коробку — тяжелую, пыльную. Оля никогда ее раньше не видела. Что в ней?
Крышка так притерлась от времени, что Оля открыла ее с трудом, чуть не обломав и без того не ухоженные ногти.
А внутри: не деньги, не драгоценности и даже не ценные бумаги. Просто письма. Стопка писем, перевязанных толстой бечевкой. Почерк — четкий, взрослый… кажется, мужской. Оля вынула одно — бумага хрупкая, как засушенный цветок. Прочла, потом второе, а потом села на пол и уже не вставала.
Мужчина писал женщине.
«Сегодня я чинил пол на веранде и все время думал — скоро лето, ты ведь ступишь сюда босиком. Хотелось, чтобы было гладко, тепло, как ладонь.
Ты же не любишь щепки под ногами.
Ты даже боль не терпишь — прячешься от нее в молчание.
Я бы хотел быть тем, кто не причиняет тебе боли.
Ни ногам, ни сердцу.
Все утро пахло медом и травой. Я поймал себя на мысли — я счастлив. Просто от того, что ты есть на этом свете.
Ты даже не рядом — но ты есть. И этого достаточно, чтобы не сойти с ума, ожидая тебя».
Оля прикрыла глаза и услышала голос — чужой, и в то же время родной. Он говорил спокойно, без нажима, как если бы каждое слово было вызревшим, не ради эффекта, а потому что иначе нельзя. Потому что любит.
Она взяла следующее.
«Утром шел дождь, и я подумал, что ты, наверное, простудишься — ведь ты всегда подставляешь лицо небу, даже в сентябре.
Я сварил варенье из желтой сливы. Ты говорила, что оно пахнет детством.
Я поставлю банку в кладовку. Не знаю, придешь ли ты.
Но вдруг тебе захочется открыть ее. И ты вспомнишь меня».
Слезы хлынули вдруг из глаз Ольги — никак не театрально, не картинно, а по-настоящему, по-женски — как боль, что вышла наружу.
Оля положила письма на колени, обняла их, как больного котенка, и сидела, покачиваясь, не пытаясь сдержать ни дрожь, ни стон.
Она нашла клад. Настоящий клад, который дороже золота и всех бриллиантов мира. Кто писал эти письма? Кому?
Да разве важно, кто писал? Живы ли они? Был ли этот дом их? Важно было — это существовало. Такая любовь, такая нежность и такое долготерпение...
Ни одной просьбы. Только дом, и сад, и дождь, и чайник на плите, пол, выглаженный, словно простынь. Только жизнь, в которую кого-то ждали.
Она читала и плакала. Потом взяла коробку, отнесла на кухню, протерла бережно и поставила на столе у окна.
Дима вошел вечером. Он сразу заметил, что на кухне горит и верхний свет, и над плитой, и лампа у стола. Оля жарила картошку. Не по расписанию и без учета масла. Просто — потому что очень захотелось картошки, с лучком…
— У нас перегруз по электричеству… — тихо заметил он. — И мы привезли с собой борщ в банке. Зачем ты…
— Нет, Дима. У нас перегруз по равнодушию. А это просто свет. Яркий. Впервые за два года. И картошка — вкусная, свежая… не из банки…
Он подошел к столу, взглянул на коробку, открыл.
— Это… чьи?
— Не знаю, — покачала головой Оля. — Ты прочти.
Он прочел сначала одно, потом другое, третье…
Потом вдруг посмотрел влажным взглядом, обнял и сказал:
— Оль, там черемуха у нас цветет. Пойдем посмотрим.
Я помню, как ты любила… и платье твое с пуговками на спине… тоже помню.
Татьяна Алимова |