Что вам угодно? — молвил антиквар. —Здесь все мертво и не способно к
плачу. — Он, все еще надеясь на удачу, плечом меня теснил и оттирал.
Сведенные враждой, плечом к плечу стояли мы. Я отвечала сухо:
— Мне, ставшею открытой раной слуха, угодно слышать все, что я хочу.
— Ступайте прочь! — он гневно повторял. Но вдруг, средь слабоумия сомнений,
в уме моем сверкнул случайно гений и выпалил: — Подайте тот футляр! —
Тот ларь? — Футляр. — Фонарь? — Помилуйте, футляр из черной кожи.
— Он бледен стал и закричал:— О боже! Все, что хотите, но не тот футляр.
Я вас прошу, я заклинаю вас! Вы молоды, вы пахнете бензином!
Ступайте к современным магазинам, где так велик ассортимент пластмасс.
— Как это мило с вашей стороны, — сказала я, — я не люблю пластмассы.
Он мне польстил: — Вы правы и прекрасны. Вы любите непрочность старины.
Я сам служу ее календарю. Вот медальон, и в нем портрет ребенка.
Минувший век. Изящная работа. И все это я вам теперь дарю.
…Печальный ангел с личиком больным. Надземный взор. Прилежный лоб и локон.
Гроза в июне. Воспаленье в легком. И тьма небес, закрывшихся за ним…
— Мне горестей своих не занимать, а вы хотите мне вручить причину
оплакивать всю жизнь его кончину и в горе обезумевшую мать?
— Тогда сервиз на двадцать шесть персон! — воскликнул он, надеждой озаренный. —
В нем сто предметов ценности огромной. Берите даром — и вопрос решен.
— Какая щедрость и какой сюрприз! Но двадцать пять моих гостей возможных
всегда в гостях, в бегах неосторожных. Со мной одной соскучится сервиз.
Как сто предметов я могу развлечь? Помилуй бог, мне не по силам это.
Нет, я ценю единственность предмета, вы знаете, о чем веду я речь.
— Как я устал! — промолвил антиквар. — Мне двести лет. Моя душа истлела.
Берите все! Мне все осточертело! Пусть все мое теперь уходит к вам.
И он открыл футляр. И на крыльцо из мглы сеней, на долю из темницы
явился свет, и опалил ресницы, и это было женское лицо.
Не по чертам его — по черноте, — сжегшей ум, по духоте пространства
я вычислила, сколь оно прекрасно, еще до зренья, в первой слепоте.
Губ полусмехом, полумраком глаз лицо ее внушало мысль простую:
утратить разум, кануть в тьму пустую, просить руки, проситься на Кавказ.
раз навсегда — и все. Стрельба затихла, и в небе то ли бог, то ль облака.
— Я молод был сто тридцать лет назад. — проговорился антиквар печальный. —
Сквозь зелень лиц, по желтизне песчаной я каждый день ходил в тот дом и сад.
О, я любил ее не первый год, целуя воздух и каменья сада, когда проездом
— в ад или из ада — вдруг объявился тот незваный гость.
Вы Ганнибала помните? Мастак он был в делах, достиг чинов немалых,
но я о том, что правнук Ганнибалов случайно оказался в тех местах.
Туземным мраком горячо дыша, он прыгнул в дверь. Всё вмиг переместилось.
Прислуга, как в грозу, перекрестилась. И обмерла тогда моя душа.
Чужой сквозняк ударил по стеклу. Шкаф отвечал разбитою посудой.
Повеяло паленым и простудой. Свеча погасла. Гость присел к столу.
Когда же вновь затеяли огонь, склонившись к ней, перемешавшись разом,
он всем опасным африканским рабством потупился, как укрощенный конь.
Я ей шепнул: — Позвольте, он урод. Хоть ростом скромен, и на том спасибо.
— Вы думаете? — так она спросила. — Мне кажется, совсем наоборот.
Три дня гостил, весь кротость, доброта, любой совет считал себе приказом.
А уезжая, вольно пыхнул глазом и засмеялся красным пеклом рта.
С тех пор явился горестный намек в лице ее, в его простом порядке.
Над непосильным подвигом разгадки трудился лоб, а разгадать не мог.
Когда из сна, из глубины тепла всплывала в ней незрячая улыбка,
она пугалась, будто бы ошибка лицом ее допущена была.
Но нет, я не уехал на Кавказ, Я сватался. Она мне отказала.
Не изменив намерений нимало, я сватался второй и третий раз.
В столетье том, в тридцать седьмом году,по-моему, зимою, да, зимою,
она скончалась, не послав за мной, без видимой причины и в бреду.
Бессмертным став от горя и любви, я ведаю этим ничтожным храмом,
толкую с хамом и торгую хламом, затерянный меж богом и людьми.
Но я утешен мнением молвы, что все-таки убит он на дуэли.
— Он не убит, а вы мне надоели, — сказала я, — хоть не виновны вы.
Простите мне желание руки владеть и взять. Поделим то и это.
Мне — суть предмета, вам — краса портрета: в награду, в месть, в угоду, вопреки.
Старик спросил: — Я вас не вверг в печаль признаньем в этих
бедах небывалых? — Нет, вспомнился мне правнук Ганнибалов, —
сказала я, — мне лишь его и жаль. А если вдруг, вкусивший всех наук,
читатель мой заметит справедливо: — Все это ложь, изложенная длинно. —
Отвечу я: — Конечно, ложь, мой друг. Весьма бы усложнился трезвый быт,
когда б так поступали антиквары, и жили вещи, как живые твари,
а тот, другой, был бы и впрямь убит. Но нет, портрет живет в моем дому!
И звон стекла! И лепет туфель бальных! И мрак свечей!
И правнук Ганнибалов к сему причастен — судя по всему.