Форум - Показать сообщение отдельно

Manticore · 03.03.2011, 18:15

Мэри

Прима

Мэри всегда сидела на вахте. Когда бы ты не пришел в театр зайдя с черного входа, там, на вахте, примостившись на стульчике в углу возле батареи, сидит Мэри.

Выбеленные сединой, легкие как пух волосы Мэри пострижены под ровный горшочек. Она неизменно при макияже. Небольшие лукавые глазки густо подведены черным карандашом, маленький ротик намазан вишневой помадой. Только вишнёвой. Никаких кумачёвых или морковных оттенков. Тщательно нарисованы брови. Чем сильней стареет Мэри, тем нарисованные брови всё выше и выше лезут на лоб, тем пунктирней их нервная линия. Мэри не носит старушечьи одежки, у нее есть видное драповое пальто, густого зеленого цвета, с воротником, звериную принадлежность которого по старости лет уже давно не понять. Ещё у неё есть шляпка, которую она носит почти всесезонно. Маленький фетровый котелок сливочного цвета, к которому приколота брошь с россыпью искусственных рубинов. На шее всегда повязан ультрамаринового колера газовый платок с люрексом.
Когда она приходит в театр, открывая тяжелую входную дверь, и её маленькое тело вплывает на вахту – помещение заполняет запах каких-то невероятных духов, душных, навязчивых, но необыкновенно приятных.

- Здрааавствуйте, - говорит Мэри неожиданно низким и сочным голосом, улыбаясь при этом как-то победоносно.
- Здравствуй, Мэри, - отвечает ей вахтерша, - ну садись, как у тебя дела?—спрашивает вахтёрша, естественно, не из любопытства о делах Мэри, а просто потому, что так надо спросить.
- Что у меня,- Мэри издаёт зычный хохоток, - какие у меня дела теперь, все дела в прошлом, поклонники-любовники давно в землице сырой, там же и все мои дела. – Мэри опять громко смеётся, достаёт из кармана пачку «Беломора» и прикуривает, погружаясь в улыбчивую задумчивость, наполняя и без того прокуренное помещение клубами едкого дыма.

Когда-то Мэри была женой главного режиссёра. И он, как говорят в театре, на неё ставил.
Никто не помнит, какой Мэри была актрисой, хорошей или плохой, давно это было. Знают только, что режиссёр этот потом влюбился в очень красивую артистку Сальникову, бросил Мэри и женился на Сальниковой. И роли давать Мэри перестал.

Мэри помыкалась, послонялась без дела, да и попросилась в суфлеры, всё ж при деле лучше, чем каждый раз выискивать свою фамилию в вывешенном новом распределении и не находить её там. Суфлировала Мэри довольно необычно. Если актер или актриса ей нравились - она очень старалась, всячески бдила, и во время спектакля, и во время репетиций. Если же актер был почему-то ей неприятен - она специально слишком тихо суфлировала, а то и вовсе пропускала кусок, при этом делала вид, что задумалась, и, когда её потом попрекали этим баловством, широко распахивала свои выцветшие голубые глазки, делая вид, что она совершенно не понимает, о чём речь. - Мэри, подавай текст громче! – шипела на сцене народная актриса Ермакова, красивая черноволосая татарка, играющая Гекубу в трагедии Еврипида, - Текст знать надо, - басом шипела в ответ ей Мэри, довольно уставившись не на артистку, а куда-то в пространство.
Детей у Мэри не было, и жила она одна, в однокомнатной квартирке, прямо напротив театра.

Целыми днями просиживала она на вахте, то перебирая воспоминания о своих любовных историях, то рассказывая театральные байки. А иногда поднималась со своего стульчика, шла к массивной металлической двери, на которой красным было написано «Посторонним вход воспрещен», открывала её и попадала за кулисы. Сначала проходила горы декораций, вдыхая знакомый запах – смесь запаха краски, дерева, тряпок, какого-то старья и еще бог знает чего, очень приятного и тревожного. Мэри казалось, что она часть, важная часть этого огромного и тёмного организма «театр», и её душа наполнялась спокойной гордостью. Она останавливалась и выглядывала из-за колосников на сцену, там рабочие монтировали декорации к очередному спектаклю, что-то падало, стучало, скрежетало, парни перекрикивались, перемежая свои крики матерком. Если же шёл спектакль, она просто смотрела несколько минут на сцену, а когда её замечали актёры, важно и одобрительно показывала большой палец с намалёванным розовым ногтем. Потом Мэри сворачивала налево, проходила колосники, мимо сцены и выходила на левую сторону, на «женскую», к гримёркам. Там она находила костюмершу Валю и, присев на краешек банкетки, выпрашивала у той какие-нибудь яркие тряпочки. Кофточки, юбочки, платьица, платочки, то, что вряд ли когда-то понадобится для спектакля, а даже если и понадобится, то вряд ли кто-то хватится именно этого тряпья, которого в каждом театре горы. Все знали эту слабость Мэри и посмеивались тихонько. Мэри не была раздета-разута, но вот любила новую яркую тряпочку, и все ей в этом потакали, принося и своё, не старое, но ненужное. Она всегда с благодарностью принимала, улыбаясь, показывая очень красивые и ровные, только потемневшие от времени зубки. Так годами Мэри и сидела на вахте, и все привыкли к её постоянному присутствию, к её низкому грудному голосу и резковатому смеху, который звучал, как игра на расстроенном пианино в басовом ключе «стаккато». Однажды Мэри не пришла в театр. Не пришла и всё. День, два. Её, понятно, хватились. Ей звонили домой, приходили, стучали - никто не открывал. Тогда, взломав замок, вошли в её пропитанную запахом духов, лаванды, горечи одиночества и старого тряпья квартиру. Там было чисто и душно, горы старых книг, журналов и пластинок высились пирамидами в самых неожиданных местах, на плите стояла сковорода с одной котлетой, но никого не было. Мэри пропала. Написали заявление в милицию, все, как положено, только, конечно, никто никого не нашел. Ни в больницах, ни в моргах, в которые от театра постоянно ездили на «опознания», её не было. Около месяца прошло после исчезновения Мэри, и к дверям театра, загнанная февральскими холодами, прибилась сука добермана. Над ней сжалились и пустили погреться на вахту. У собаки была седенькая морда, она была истощена, и её оставили жить при театре, назвав Мэри. Так Мэри и стала жить в углу возле батареи, на том же месте, где когда-то сидела та Мэри.
И все заходя на вахту, приносили ей то косточку, то кусочек колбасы, и говорили, гладя старую собаку –Ну, как у тебя дела, Мэри, как дела…?
И она отвечала -- какие у меня дела теперь, все дела в прошлом, в прошлом всё.

03.03.2011, 18:15	#288
Manticore ВИП Гуру Форума Регистрация: 06.03.2008 Адрес: Жемчужина у моря Сообщения: 2,802 Репутация: 2560	Мэри Прима Мэри всегда сидела на вахте. Когда бы ты не пришел в театр зайдя с черного входа, там, на вахте, примостившись на стульчике в углу возле батареи, сидит Мэри. Выбеленные сединой, легкие как пух волосы Мэри пострижены под ровный горшочек. Она неизменно при макияже. Небольшие лукавые глазки густо подведены черным карандашом, маленький ротик намазан вишневой помадой. Только вишнёвой. Никаких кумачёвых или морковных оттенков. Тщательно нарисованы брови. Чем сильней стареет Мэри, тем нарисованные брови всё выше и выше лезут на лоб, тем пунктирней их нервная линия. Мэри не носит старушечьи одежки, у нее есть видное драповое пальто, густого зеленого цвета, с воротником, звериную принадлежность которого по старости лет уже давно не понять. Ещё у неё есть шляпка, которую она носит почти всесезонно. Маленький фетровый котелок сливочного цвета, к которому приколота брошь с россыпью искусственных рубинов. На шее всегда повязан ультрамаринового колера газовый платок с люрексом. Когда она приходит в театр, открывая тяжелую входную дверь, и её маленькое тело вплывает на вахту – помещение заполняет запах каких-то невероятных духов, душных, навязчивых, но необыкновенно приятных. - Здрааавствуйте, - говорит Мэри неожиданно низким и сочным голосом, улыбаясь при этом как-то победоносно. - Здравствуй, Мэри, - отвечает ей вахтерша, - ну садись, как у тебя дела?—спрашивает вахтёрша, естественно, не из любопытства о делах Мэри, а просто потому, что так надо спросить. - Что у меня,- Мэри издаёт зычный хохоток, - какие у меня дела теперь, все дела в прошлом, поклонники-любовники давно в землице сырой, там же и все мои дела. – Мэри опять громко смеётся, достаёт из кармана пачку «Беломора» и прикуривает, погружаясь в улыбчивую задумчивость, наполняя и без того прокуренное помещение клубами едкого дыма. Когда-то Мэри была женой главного режиссёра. И он, как говорят в театре, на неё ставил. Никто не помнит, какой Мэри была актрисой, хорошей или плохой, давно это было. Знают только, что режиссёр этот потом влюбился в очень красивую артистку Сальникову, бросил Мэри и женился на Сальниковой. И роли давать Мэри перестал. Мэри помыкалась, послонялась без дела, да и попросилась в суфлеры, всё ж при деле лучше, чем каждый раз выискивать свою фамилию в вывешенном новом распределении и не находить её там. Суфлировала Мэри довольно необычно. Если актер или актриса ей нравились - она очень старалась, всячески бдила, и во время спектакля, и во время репетиций. Если же актер был почему-то ей неприятен - она специально слишком тихо суфлировала, а то и вовсе пропускала кусок, при этом делала вид, что задумалась, и, когда её потом попрекали этим баловством, широко распахивала свои выцветшие голубые глазки, делая вид, что она совершенно не понимает, о чём речь. - Мэри, подавай текст громче! – шипела на сцене народная актриса Ермакова, красивая черноволосая татарка, играющая Гекубу в трагедии Еврипида, - Текст знать надо, - басом шипела в ответ ей Мэри, довольно уставившись не на артистку, а куда-то в пространство. Детей у Мэри не было, и жила она одна, в однокомнатной квартирке, прямо напротив театра. Целыми днями просиживала она на вахте, то перебирая воспоминания о своих любовных историях, то рассказывая театральные байки. А иногда поднималась со своего стульчика, шла к массивной металлической двери, на которой красным было написано «Посторонним вход воспрещен», открывала её и попадала за кулисы. Сначала проходила горы декораций, вдыхая знакомый запах – смесь запаха краски, дерева, тряпок, какого-то старья и еще бог знает чего, очень приятного и тревожного. Мэри казалось, что она часть, важная часть этого огромного и тёмного организма «театр», и её душа наполнялась спокойной гордостью. Она останавливалась и выглядывала из-за колосников на сцену, там рабочие монтировали декорации к очередному спектаклю, что-то падало, стучало, скрежетало, парни перекрикивались, перемежая свои крики матерком. Если же шёл спектакль, она просто смотрела несколько минут на сцену, а когда её замечали актёры, важно и одобрительно показывала большой палец с намалёванным розовым ногтем. Потом Мэри сворачивала налево, проходила колосники, мимо сцены и выходила на левую сторону, на «женскую», к гримёркам. Там она находила костюмершу Валю и, присев на краешек банкетки, выпрашивала у той какие-нибудь яркие тряпочки. Кофточки, юбочки, платьица, платочки, то, что вряд ли когда-то понадобится для спектакля, а даже если и понадобится, то вряд ли кто-то хватится именно этого тряпья, которого в каждом театре горы. Все знали эту слабость Мэри и посмеивались тихонько. Мэри не была раздета-разута, но вот любила новую яркую тряпочку, и все ей в этом потакали, принося и своё, не старое, но ненужное. Она всегда с благодарностью принимала, улыбаясь, показывая очень красивые и ровные, только потемневшие от времени зубки. Так годами Мэри и сидела на вахте, и все привыкли к её постоянному присутствию, к её низкому грудному голосу и резковатому смеху, который звучал, как игра на расстроенном пианино в басовом ключе «стаккато». Однажды Мэри не пришла в театр. Не пришла и всё. День, два. Её, понятно, хватились. Ей звонили домой, приходили, стучали - никто не открывал. Тогда, взломав замок, вошли в её пропитанную запахом духов, лаванды, горечи одиночества и старого тряпья квартиру. Там было чисто и душно, горы старых книг, журналов и пластинок высились пирамидами в самых неожиданных местах, на плите стояла сковорода с одной котлетой, но никого не было. Мэри пропала. Написали заявление в милицию, все, как положено, только, конечно, никто никого не нашел. Ни в больницах, ни в моргах, в которые от театра постоянно ездили на «опознания», её не было. Около месяца прошло после исчезновения Мэри, и к дверям театра, загнанная февральскими холодами, прибилась сука добермана. Над ней сжалились и пустили погреться на вахту. У собаки была седенькая морда, она была истощена, и её оставили жить при театре, назвав Мэри. Так Мэри и стала жить в углу возле батареи, на том же месте, где когда-то сидела та Мэри. И все заходя на вахту, приносили ей то косточку, то кусочек колбасы, и говорили, гладя старую собаку –Ну, как у тебя дела, Мэри, как дела…? И она отвечала -- какие у меня дела теперь, все дела в прошлом, в прошлом всё.