Вечерний звон

Меня любят собаки, дети и алкоголики,
даже кошки меня считают своей немножко.
А я помню, как мы с тобою у колоколенки
собирали вечерний звон до последней крошки,

мы звенели ему в ответ, как звенят хрусталики,
и хрустели искристым гравием под ногами,
на какой-то сосне сидели, грозой поваленной,
и сосна эта тоже будто звенела с нами.

А потом ты смотрел, как смотрят дети и горлинки,
я тебе говорила что-то про долг, про мужа.
Да, я знаю, собаки, дети и алкоголики,
даже кошки. Но мне от этого только хуже.

Ах, как не вовремя
«Еще не та прозрачность винограда,
Еще не та тоска, еще не та…» (Т.Нестерова)

Ах, как не вовремя ушло
очарование момента,
и в волосах теперь не ленты,
и за стеклом не то тепло.

Ах, как не вовремя у нас
в сердцах случились перебои,
а я, как прежде, за тобою
иду с доверчивостью глаз.

Но веки, всё-таки, дрожат,
и на висках трепещут жилки.
Меня напрасно не щадил ты,
вокруг до около кружа.

Вокруг да около меня
иные лица и мотивы,
и кружевами паутина,
и даже не на что пенять.

Хочешь?

Стану ласковой тебе кошкой
или сукой, если ты хочешь,
приколюсь на воротник брошкой,
расстелю тебе себя ночью

переливчатым путём млечным,
сяду птицей на плечо пёстрой,
разольюсь вокруг тебя речкой,
сотворю тебе на ней остров.

Стану Сивкой пред тобой Буркой,
иноходной и такой вещей.
Ну, куда уж нам теперь в жмурки:
в горло волжская волна плещет.

Сатана ли за плечом, Бох ли –
по следам твоим иду, милый.
Нынче кошка во дворе сдохла,
ночью сука под окном выла.

В городе Загорске

Я в городе Загорске,
ища тебя глазами,
себя зажала в горстку,
а ты, конечно, занят.

Дела твои, возможно,
во много раз важнее
таких неосторожных
души моей движений.

Ты занятой и мудрый,
стезя твоя благая,
мой «сын ошибок трудных»
с тобой не помогает.

И «парадоксов друг» мой
лежит горбушкой чёрствой,
расклёванный на буквы
у города Загорска.

Снег
Любит, а может, нет, ну и что с того?
Разве меняет дело такой расклад?
Видишь - танцует снег надо всей Москвой?
И наплевать, что кто-то ему не рад.

Может, не видит тот, кто кротово-слеп,
как преломляет снег этот лунный свет,
может, иному счастье - лишь только хлеб,
может, не знал он радости тыщу лет.

Может, всё так и кончится: отгорев,
в бледный безликий воск изойдёт свеча,
с дамой червовой ляжет шестёрка треф,
в сердце вольётся боль, алычой горча.

Снег, а потом капель, а потом жасмин, -
просто пиши стихи, а глаза прикрой.
Есть на любовный сплин журавлиный клин,
что пролетит по осени над тобой.

Некрылатость

Ночь от снега светлым-светла,
как летается в этом белом!
Но бескрылому шить крыла
непростым оказалось делом:

то ему не подходит цвет,
дескать, белый - не так практичен,
то удобных размеров нет,
то фасон не совсем обычный,

то крылами натрёт мозоль,
то проспать перелёт изволит,
перелёты, мол, тоже боль,
сколько ж можно летать до боли,

и крылатость ему на кой,
если он предпочёл покой...

Как же он любит-то

Как же он любит-то, господи, любит-то, любит как!
Вот оно, главное, важное, помни о важном.
Что же ты крутишь детальки от кубика Рубика,
к белому утру пытаясь добавить витражность.

Будто прощенья просил, а за что – не сказал,
розы охапками – помнишь? – цветущие, влажные.
Вот и сиди, как сова, округляя глаза,
и вспоминай про хорошее-вечное-важное.

Любит, не любит – какая теперь уже разница?
Сколько их, любящих, ставших, похоже, прохожими.
Даже твой ангел хохочет и, кажется, дразнится:
«Как же он любит?» Да любит ли, господи-боже-мой?

Орнаменты

Вчера легла голодная, усталая,
и в зеркале увидела, что стала я
остылая и одеревенелая, -
ни чёрное не носится, ни белое,
и в красном я смешна до безобразия,
остались только пёстрые фантазии –
цветочные орнаменты на бежевом.
А Вы, мой друг, уехали, -
и где же Вы?
И где же Вам,
и с кем же Вам,
и как же Вам,
бесстыжему, безбежево-оранжево?

Предосенняя сказка

Ко всему, что привычно-дорого, поперечна
– мол, не то нынче время прелестям предаваться
– на дыбы восставшая бесконечность
наполняет копытце сладким дождём для братца,

и осока уже стеною стоит высокой,
гуси-лебеди кружат,
пруд затянулся ряской.
Пригуби из копытца, мой перелётный сокол,
загляни сквозь осоку в пруд –
окунёшься сказку…

Сокольное

1.

Ах, эта коммуналочка на Соколе:
По радио - то Стрельченко, то Штоколов,
а у виска заколочкой под золото
каштановые локоны заколоты.
А дни - неупиваемыми чашами,
и юность - купиной неопалимою,
и сентябри за окнами окрашены
ещё не повзрослевшими рябинами,
а мне, вовсю влюблённой и молоденькой -
как по небу, по соколовским улицам
и мимо подворотен и володенек
под звон серёг поётся и танцуется.

2.

Петербург за моим плечом -
арки, дворики подворотные,
но в Москву хочу горячо
в колокольное, подноготное,
где по-сокольному пройду,
сочно цокая по асфальту,
обрамляя беду во лбу
полевыми цветами Фалька.

3.

Разношёрстность и разноговорность
по-московски вокруг да около,
со Всехсвятской церквушки колокол
расколол мои думы поровну:
те, что левые - терпко-грешные,
те, что правые - кисло-постные.
Я по "Соколу" - видишь, Господи? -
и ни конная,
и ни пешая
в колокольно-хрустальном холоде,
словно в ступе, на белом облаке
проплываю, меняю облики,
помелом заметая молодость.

Над садом

Прихожу в Александровский сад,
как в надсадность впадая,
и иду по не мною расхоженным тёмным аллеям.
На почившую осень слетает зима молодая,
чтоб останки склевать, ни крошинки её не жалея,

у меня на плече ворковать Гамаюновы сказы,
заговаривать мысли до цвета прохладной досады,
и припомнив тобою в саду обронённую фразу,
я ладонью зажму мне на душу осевший осадок.

Захотев от плеча отогнать эту вещую зиму,
я руками взмахну, словно крыльями зимняя птица,
и взлечу над аллеей с улыбкой Джульетты Мазины,
и уверую в то, что плохого со мной не случится.

Вопреки мне предсказанным хворям, обидам и стужам,
пролетая над садом, я снова поверю, возможно,
что по-прежнему сад мне садовую голову кружит,
что по-прежнему песни мои тебе сердце тревожат…

Любовь-река

Прельстись рекой, не умершей пока,
целуй её полынные бока
и слушай камышовые рассказы, -
увидишь, как чиста и глубока
её душа,
лучиста и легка,
ничем не возмущённая ни разу.

Синей моих глаза у той реки,
верней твоих,
и как ни нареки,
река течёт в любань-траве до Волги,
и как бы думы ни были горьки,
ныряю в шелк твоей Любви-реки
любить тебя отчаянно и долго.

Мурашки

Любовные сроки истечь бы давно должны,
от ласки мурашки по коже почти не бегают.
Но что им до сроков, - играют свои элегии
у тёплой аорты, доверчивы и нежны.

Что сроки, когда замечаешь и жест, и взгляд,
и все их оттенки и краски важны по-прежнему,
а этим рукам, что одним лишь дано разнеживать,
мой каждый притихший у сердца мурашек рад.

Сентябрьское

Как фибрами-чакрами, ветками в облако врос
сентябрьский дуб, зеленея листвою упрямо.
Мы облачно вместе,
дубовополиственно врозь,
и пьяный глинтвейн сентября, упоительно пряный,
нам связки смягчает, и наши с тобой голоса,
свободны от хрипов, ночами нежнее и выше,
сливаются вместе, сплетаясь, летят к небесам,
где ветки и листья сентябрьский ветер колышет.

Осень. Вечер
Осень. Вечер. Две свечи
на окне горят, не гаснут.
Объяснения опасны,
так что лучше помолчим:
слово скажешь – а оно
улетит листом пожухлым…
Я в окно гляжу на кухне,
дум кручу веретено.

В небе звёздные ковшы
тишиной полны до края.
Не смотри, как прогорают
со свечами две души.
Где-то птица откричит,
что любовь не бесконечна –
ты не слушай: нам навечно –
осень, вечер, две свечи.

Лоскутки

Рвётся в сентябрёвые лоскуты
неба предосенняя кисея:
лоскуток серебряный – это ты,
лоскуток лазоревый – это я.
Зорька невечерняя – как алтын
в клюве у небесного журавля.
Кучевым корабликом – это ты,
перистою лодочкой – это я…

Изменяет облики и черты
листопадной кротости западня.
По’ небу, как по’ полю – это ты,
по’ полю, как по’ небу – это я.

Чайник докипел да почти остыл
в холоде разумного бытия,
и со мною рядом – совсем не ты,
и с тобою рядом – совсем не я.

Нам ли разводить и сводить мосты,
раз такая выпала колея.
Морем, аки по суху – это ты,
ночками без просыху – это я.
Очи так доверчивы и чисты,
а в зрачках пустынная полынья.
Выдумкой парчовою –, я и ты
истиной холщовою – ты и я

Яблочный спас
1.

Падают яблоки. Яблочный спас...
Зреющей мельбы багряный окрас,
голденский вечер...

Как джонатаново плачут о нас
райские яблоки боговых глаз
где-то далече...

Мёдом исполнился белый налив.
Белое в рюмку до кромки долив,
память кромсаю...

Блюдце поляны, коричный закат,
пахнет ранетом запущенный сад,
но не спасает...

2.

Здесь время медленно течёт,
здесь тише ночь и небо ниже,
и хромоногий звездочёт
созвездия на ветки нижет.

Здесь, ярче и круглей, луна
белеет голо и нескромно,
и, лунной вольностью полна,
я бед и горестей не помню.

Мой старый сад по сентябрям
шуршит, что я за всё в ответе,
а ты, задумчиво-упрям,
как этот ветер, чист и светел.

И я читаю сад с листа:
"финита ля феличита"...

3.

Ах, эти яблони надёжней тайных встреч,
а сад возвышенней романсов и элегий,
в нём дождь и лист переплелись в интимной неге,
стремясь любовь мою от засухи сберечь.
В ином саду идёт осенний сбор камней,
поёт пила, стучит топор, торопит время,
и только выспренные боги откровений
с листвой и щепками опять летят ко мне.

В ином саду подсчёт – по осени – цыплят,
в моём саду – осенний сбор стихов и яблок,
и облака над ним, как стая дирижаблей,
цепляя взгляды, вслед за листьями спешат.
Покой в ином саду, в моём саду тепло,
размыты краски, очертания нечётки,
и дождь рекой, и старый дом сосновой лодкой, -
и у крыльца уже не грабли, а весло.

«Когда я брошу»
Когда я брошу думать о тебе,
сходить с ума, не есть, не спать ночами
и буду жить, тебя не замечая,
не прибегая даже к ворожбе,

тогда не приведи тебя господь
понять, как понимают в одночасье,
что я – твоё единственное счастье,
твоей души отрезанный ломоть…